Часть ученых уже перебывала в тюрьмах и ссылках (например, бактериологи, которых систематически зажимали в 1933-1936 годы, предъявляя им фантастические обвинения; как-то один из наших блестящих бактериологов, Л. А. Зильбер, сидевший три раза по обвинениям, по которым его надо было каждый раз расстреливать, рассказывал мне, что он спасся только решительными грубыми ответами, которые он давал следователю: «Ведь ту чушь, подписать которую вы мне даете, потом откроют — лошади, и те будут ржать от смеха и презрения по вашему адресу»).

Другая часть ученых была интернирована — работала, как в плену (и надо сказать, ей страна обязана многими замечательными достижениями в физике и технике). Про существовавших на свободе можно было сказать: может быть, только кажется, что они существуют. Поэтому и неудивительно, что Аничков, как и Президиум Академии в целом, были тогда в трудном положении.

Мы должны были, например, терпеть поток различных изобретателей-новаторов. Новатор — обычно безграмотный человек, отчасти нахал, отчасти истерик, цель его — прославиться и получить выгодную должность. Одни новаторы предлагают методы исследования, другие — способы лечения, третьи — теории. Часть методов исследования — прямой плагиат из иностранных источников, благо связь с западным миром почти прервана, журналы доступны немногим. Ведь даже цитировать иностранных авторов не полагалось: да редакция их имена все равно должна была вычеркивать, так как советская наука — передовая, первая в мире, и только несоветский человек может «преклоняться перед заграницей». Даже название некоторых диагностических признаков или методик стали «русифицироваться».

Точку Эрба для выслушивания аортального диастолического шумапереименовали в точку Боткина (который, ссылаясь на Эрба, указывал на ее значение); симптом Битторфа стал симптомом Тушинского, хотя сам Михаил Дмитриевич, ссылавшийся в своих работах на этот симптом как на симптом Битторфа, и не думал, конечно, его открытие приписывать себе. Появился «симптом Кончаловского», хотя это был признак,хорошо и всюду известный как симптом Румпель-Леде, и т. д. и т. п. Словом, наступила полоса «мокроступов» и «земленаук» — с той разницей, что шла не игра в переиначивание терминов на русский язык, а беззастенчивое ограбление интернациональной науки и воровское приписывание ее открытий отечественным ученым (конечно, без их согласия), своего рода шантаж под флагом патриотизма.

Еще до моего переезда в Москвуразразилась история с открытием препарата от от рака Клюевой и Роскина. Клюева — хорошенькая женщина, талантливый микробиолог; ее доклад на Ревматологическом международном конгрессе на тему о стрептококковой этиологии болезни, сделанный к тому же на хорошем французском языке интересной молодой особой, отлично одетой и обутой, запомнили все присутствовавшие. Роскин — красивый мужчина, брюнет, похож больше не на ученого, а на актера или раввина, также профессор. Их препарат якобы приводил к обратному развитию ряда опухолей у мелких животных. Клиническая проверка была предпринята некоторыми онкологами-хирургами, в том числе моим однокурсником Нисневичем, бородачом Святухиным и прочими сомнительными личностями.

Было объявлено, что новый препарат излечивает рак. Имена ученых-новаторов попали в официальные партийные документы. Средство должно было прославить советскую науку, страну социализма, Оно не должно было быть преждевременно передано за границу. И вот академик-секретарь Академии и бывший замминистра здравоохранения по науке профессор В. В. Парин во время своего пребывания в Соединенных Штатах сообщил об этом открытии на научном собрании. Он желал, конечно, блеснуть успехами советской науки (из патриотизма). По приезде сразу с аэродрома Парин был доставлен в Кремль, и сам Сталин заявил ему: «За сколько сребреников вы продали Родину?» После чего Парина прямо отвезли на Лубянку. Он сидел во Владимирской тюрьме около четырех лет. Конечно, всем было ясно, что Парин не мог, как неспециалист, продать «секрета открытия» (он, правда, получил какую-то небольшую сумму денег в долларах за лекции), да и, как вскоре выяснилось, нечего было продавать, — но осуждающее слово Сталина (а иногда и один грозный его взгляд) в то время было достаточным основанием для уничтожения человека, на каком бы уровне он ни находился и чем бы ни занимался.



Поэтому, хочешь не хочешь, надо было проверять, тратить время, занимать никчемным делом сотрудников институтов, а затем писать, писать... Потом, за новаторов заступались. Заступниками выступали министры и особенно видные члены ЦК, у которых якобы были больные жены или родственники жен, излечившиеся новыми способами, тогда как ваша официальная медицина ни черта не помогла — а если защита шарлатанов шла от сотрудников НКВД, то тут уже создавалась политическая ситуация: отклонение предложений было, чего доброго, равносильно измене родине.

Удивительно живуча вера в знахарей среди нашей социалистической «интеллигенции»!Один Таймынский дед чего стоит. Некая немка предложила лечить туберкулез каким-то снадобьем — это в эпоху стрептомицина! Она имела «руку» в Совете министров. В Ленинграде до сих пор лечит рак солями кадмия проходимец, имеющий, правда, некоторое отношение к медицине (жена его — онколог); в его поддержку выступают в печати литераторы (правда, главным образом, женщины — Вера Кетлинская,Коптяева). Московские артисты лечатся у гомеопатов, гомеопат Мухин имеет богатейшую практику, собрал отличную коллекцию картин Рериха.

Наша академия, ее президиумне в состоянии изменить положение. Все зависит ведь от уровня самой медицины. До тех пор пока она не научится лечить еще не поддающиеся излечению болезни, неизбежны знахари или гомеопаты. А как только какое-либо заболевание начинает успешно излечиваться методами научной медицины — об этой ее заслуге забывают, точно ее и не было. В этом отношении показательно восприятие студентов. Начинаешь им расписывать о том, как был страшен, положим, милиарный туберкулез или сепсис до эры антибиотиков — не слушают, считают это литературой: ну, подумаешь, что было, то прошло.

Зато публику привлекаетхирургия: на воображение действует, как это можно влезть пальцем в сердце и разорвать спайки клапанов, а особенно — как это можно чуть ли не заморозить человека, сделать операцию и потом его оживить. Или экстракорпоральное кровообращение, когда сердце заменяется насосами, накачивающими и откачивающими кровь, поступающую больному из жбанов. Публика воспринимает его или как чудо, или как спектакль. Подлинная наука не вызывает эмоций — важна картинность ее результата, действующая на воображение. По крайней мере, так в медицине.

Президиуму много доставляли неудобства теоретические достижения некоторых наших ученых-дилетантов. То является М. М. Невядомский и вытаскивает из кармана пробирку с возбудителем рака (он, может быть, уже стал сумасшедшим?), то мы вынуждены выслушивать безумную старуху Лепешинскую,открывшую «живое вещество». Эта баба-яга, оказывается, — соратница Сталина по партийной работе до революции, она попросила у него поддержки, и было дано «соответствующее указание». Лепешинскую быстро возвели в гении, ввели в Академию, дали специальную лабораторию. Вице-президент Академии Н. Н. Жуков-Вережников,наш сосед по квартире, прочел об этом открытии не одну лекцию.

Нормальные ученые, знающие биологию, еще защищали клетку под напором «живого вещества», но вскоре их голос почти заглох, так как надвинулись грозные события в медицинской науке в виде разгрома «вирховианства» и торжества павловского учения. Несколько позже выяснилось, что исследования Лепешинской — вздор, за границей и до сих пор издеваются над всей этой глупой буффонадой. А Аничков и мы, члены Президиума, должны были помалкивать.

Тогда же появился на сцене Бошьян. Этот преподаватель ветеринарного института объявил об открытии превращения одних микробов в другие. Он доказывал это рядом опытов, которые в дальнейшем были объяснены мошенничеством или невежеством. Тем не менее идея показалась заманчивой, соответствующей принципам диалектики; к тому времени Лысенко уже «ниспроверг» учение об устойчивости видов — и переход одних видов микробов в другие виды казался хорошо подтверждающим правильность мичуринского направления в биологии. Какой поразительный расцвет советской науки в послевоенный период: открыто «живое вещество», разрушена мертвая вульгарно-механистическая догма о клетке, разбиты реакционные разграничения видов в растительном и животном мире, чем раскрыто понимание видовых особенностей, постоянно совершенствующихся под влиянием внешней среды! Как все цельно и идеологически-методологически выдержано!

Министр Е. И. Смирнов ликовал: «Бошьян сделал величайшее открытие периода советской медицины, так и можно доложить товарищу Сталину». Всех сомневающихся он разносил по-генеральски, иногда по матушке. Надо отметить, что некоторые микробиологи, недоученные НКВД в свое время, имели смелость публично возражать; в числе их был В. Д. Тимаков, член партии, в будущем — вице-президент АМН.

В августе 1948 года,как известно, в Москве состоялась сессия Всесоюзной Академии сельскохозяйственных наук на тему «О положении в биологической науке» с программным докладом Т. Д. Лысенко. Докладчик утверждал, что в биологии имеются две идеологии: реакционное учение вайсманизма-морганизма, отрицающее наследственную передачу приобретенных в течение жизни признаков и объясняющее изменения организмов случайными превращениями «зародышевого вещества» путем самопроизвольных (аутохтонных) мутаций, и учение Мичурина, или «неодарвинизм», по которому приобретенные признаки передаются потомству (если они меняют обмен веществ). Затем в прениях выступило 56 ораторов. Прений, собственно, не было, ибо все знали то, что только в заключительном своем слове преподнес Лысенко: «ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его» (бурные аплодисменты, переходящие в овации, все встают). После чего Жуковский и другие робкие приверженцы классических представлений поспешили пообещать, что они искупят свои вредные заблуждения дальнейшей честной работой.

Следом за этим последовали отзвуки в медицине. Сперва они касались лишь наследственности. Как по указке, мы все стали смазывать роль этого фактора в развитии заболеваний. Болезни суть следствия воздействий внешней среды. И полно, не абстракция ли гены? Монах Мендель, может быть, годится только для гороха. Не напрасно ли И. П. Павлов поставил этому, как он думал, гениальному человеку памятник около своей лаборатории? Это же схоластика; кто их, собственно, видел (ведь только позже увидели гены как абсолютную материальную реальность). Этот обскурантизм казался прогрессивным: с отменой генов и наследственных болезней мы как бы открывали дорогу профилактике этих болезней. К тому же советская медицина должна ставить перед собой исправление наследственных качеств — как в растениеводстве и животноводстве это уже осуществили Лысенко и его ученики.

Е. И. Смирнов, как увлекающийся министр, ночи напролет в своем кабинете рассуждал на эти темы с первым попавшимся профессором, зашедшим к нему на прием (таков был стиль тогда в партийно-правительственных сферах — работать ночами, покуда не отойдет ко сну товарищ Сталин, обычно в 3 часа ночи).

«Реакционность» менделизма-морганизма выводилась якобы из расистских тенденций, которые-де в нем заключены. Отвергая генотипическую предрасположенность, мы как бы очищаем науку от опасности расизма — ведь недаром Гитлер уничтожал «неполноценные расы» и будто бы ввел принудительное скрещивание людей. Собственно, многое в суждениях «мичуринцев» было вполне приемлемым и отвечало взглядам А. А. Остроумова, К. А. Тимирязева да и Дарвина.

Но смешение науки с политикой, подозрительность к словам, окрики идеологов привели к тому, что испуганные биологи и медики стали вообще замалчивать все, что касается наследственности, и сократили эти разделы в учебниках и лекциях. Хотя всякий понимал, что сын часто бывает в отца (если не в прохожего молодца), на каждом шагу мы видим у детей носы их родителей, а также их характер, подчас до малейшей черточки.

Мне, по поручению Президиума Академии, пришлось выступить с докладом на специальной сессии по данной проблеме, созванной в Свердловске. Кажется, я вышел из положения, и мой доклад, напечатанный сразу же в «Клинической медицине», сыграл отрезвляющую роль.

Вскоре нашу медицину стал нервировать нервизм. А. Д. Сперанский первым решил воспользоваться триумфом Лысенко и возвысить себя как мессию в медицине. Его теория нервной трофики, правда, была уже давно изложена в увлекательно написанной книге и в специальном сборнике; но теперь Сперанский решил возобновить атаки на официальную эклектическую медицину. Его парадоксальные суждения были, конечно, заразительными, в них были и новые идеи. Но в целом теория встретила отпор. Всего больше критиковал А. Д. Сперанского И. В. Давыдовский. Некоторые из нас, клиницистов, также выступали с возражениями. Мне по этому поводу попало от министра, который в то время сразу сделался «сперансистом» и обвинил меня в дуализме и эклектизме (я-де признаю как значение нервной системы, так и гуморальных (гормональных) факторов, но примат-то чей? разве не нервная система контролирует все процессы, совершенствующиеся в нашем организме, в том числе и выработку гормонов? разве не она связывает организм человека с внешней средой — то есть определяет его как существо социальное? и т. д. и т. п.). Сперанский, впрочем, предлагал мне «работать с ним», от чего я тут же отказался. Он тогда имел вид не то Сталина в медицине, не то пьяного Распутина.

Мне по этому поводу попало от министра, который в то время сразу сделался «сперансистом» и обвинил меня в дуализме и эклектизме

Конечно, сам А. Д. Сперанский, хотя и не производил приятного впечатления, еще импонировал своим оригинальным умом, остротой и образностью речи, блестящим методом экспериментирования. Позднее, познакомившись со знаменитым Гансом Селье,я нашел между обоими учеными нечто общее, хотя А. Д. Сперанский казался мне несколько кустарным и нарочитым. Но подмастерья у мастера они имели вид отталкивающий, в особенности некие Острый и Броневицкий.

Они нахально выступали по сложнейшим вопросам клинической медицины, ничего в ней не понимая; визжали цитаты из лекций Боткина и Остроумова. Они поносили как реакционера в науке Вирхова, создателя современной патологии, они ругали «механистом» создателя химиотерапии Эрлиха, отрицая специфичность инфекций и антиинфекционных средств, а величайшего гения человечества Луи Пастера считали идеалистом и вместе с тем грубым эмпириком. Вакцины и сыворотки инфекционных болезней они объявили примитивными; должен быть открыт единый принцип происхождения болезней, а стало быть, и единый принцип должен быть создан в виде общего метода лечения болезней.

Такой принцип — нервная трофика, а такой метод — новокаиновая блокада в околопочечную клетчатку или "метод буксации спинномозгового канала». Они были даны школой А. Д. Сперанского; наступила новая эра. Но нашу медицину поджидало и еще одно испытание. «Учение Сперанского», выдвинувшее принцип «ведущего значения нервной системы в патологии», натолкнулось на недовольство другого ученика И. П. Павлова — К. М. Быкова, который, несомненно, был более культурным и трезвым человеком, нежели его собрат по павловской лаборатории А. Д. Сперанский. Уж если нервизм должен быть основой медицины, сделал вывод К. М., то гораздо лучше подойдет для этого его кортико-висцеральная теория.

Тем более, что кортико-висцеральная доктринапрямо вытекает из сути павловского учения о высшей нервной деятельности. Ведь условный и безусловный рефлексы на отделение слюны, не говоря уже об отделении желудочного сока, — типичное проявление кортико-висцеральных взаимоотношений. Будет особенно убедительным вообще привлечение физиологического учения И. П. Павлова в качестве основы советской медицины. Ведь гений И. П. Павлова общепризнан. Его смелая идея свести психические процессы к рефлекторным реакциям (развивающая взгляд еще И. М. Сеченова) как нельзя более подходит в наше время торжества материалистической философии. И. П. Павлов своим учением хоронит идеализм и дуализм и таинственную работу больших полушарий головного мозга, саму человеческую мысль низводит с пьедестала непознаваемого, давая в руки ключ к ее физиологической позитивной расшифровке. Диалектическое единство «душевного» и «соматического» в кортико-висцеральной теории должно понравиться ЦК, может быть, Сталину.

Итак, решение принято. 28 июня 1950 года была созвана научная сессия Академии наук СССР и Академии медицинских наук, посвященная «проблемам физиологического учения академика И. П. Павлова». Она открывается речью президента Академии наук С. И. Вавилова. Вавилов начинает с цитаты из труда Сталина, относящегося еще к 1906 году: «Сначала изменяются внешние условия, изменяется материальная сторона, а затем соответственно изменяется сознание, идеальная сторона». «Эти положения Иосифа Виссарионовича Сталина, — говорил Вавилов, — в самой общей форме предопределяют главный тезис учения Павлова о высшей нервной деятельности. Как бы отвечая на тезис товарища Сталина, Иван Петрович Павлов через много лет...» — продолжает Вавилов и приводит ряд общеизвестных суждений Павлова. Закончил он свою речь словами: «Слава гению Павлова!Да здравствует вождь народов, великий ученый и наш учитель во всех важнейших начинаниях товарищ Сталин!» Те же слова пролепетал и И. П. Разенков, приплел вдобавок еще ссылки на новаторскую деятельность Мичурина и победу, одержанную Т. Д. Лысенко над вейсманизмом-морганизмом.

Сейчас смешно и противно вспоминать, как почтенные ученые, даже уважаемый президент Академии наук, могли приписывать полубезграмотному семинаристу идеи, предопределившие учение Павлова!Как его схоластику в области языкознания считали образцом научного творчества, великим примером движения науки вперед! Русский человек не знает меры даже в подлости.

Объединенная сессия двух академийимела большое влияние на состояние в последующие годы советской медицинской науки. С одной стороны, нельзя отнять у этого положительных сторон. Наши представления в вопросах патогенеза болезней стали шире. Роль нарушений нервной системы в развитии некоторых болезненных процессов была укреплена и расширена — и мы в Институте терапии еще более целеустремленно стали изучать ее при гипертонической болезни (продолжая линию Г. Ф. Ланга). Несомненно, во многих направлениях учение И. П. Павлова о высшей нервной деятельности, которым до того клиницисты, в сущности, не интересовались (и знали его плохо), оказалось источником новых плодотворных подходов. И я и до сих пор считаю себя нервистом, последователем учения Боткина — Павлова (и отчасти Быкова), хотя и стремлюсь избежать в этом смысле искусственных обобщений. Нервизм есть лишь один из аспектов нашего клинического мировоззрения; натягивать его на все явления патологии неправильно и не нужно.

С другой стороны, сессия принесла немало вреда. Навязанная доктрина подавила свободу научной мысли. Павловская схема привела к упрощенным взглядам (во всем виновата нервная система, нечего искать какие-либо другие болезнетворные причины; даже туберкулез не коховской вызван палочкой, а нарушениями кортико-висцеральных взаимоотношений; кора головного мозга виновата в развитии язвы желудка, бронхиальной астмы, атеросклероза, рака, даже гематологических форм; даже лейкемия возникает от огорчений или неприятностей и т. д.). И клятвенное повторение новых догм, цитирование павловских текстов (вроде Священного Писания или сочинений Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина) стали общим стилем научных работ, а особенно диссертаций. Без кивков в соответствующем направлении уже не обходился ни один доклад.

Основной доклад — «Развитие идей И. П. Павлова» — сделал К. М. Быков. Как он мне сам говорил, доклад этот был просмотрен и одобрен в ЦК; в отдельных местах сделал пометки сам Сталин. Доклад был составлен интересно, и до сих пор его можно прочесть с пользой, как умный очерк замечательного учения и его значения для медицины. Неприятно резали только резкие выпады против Л. А. Орбели. Всем было ясно, что Орбели стал объектом, с одной стороны, личного ревниво-завистливого чувства, с другой стороны, был выбран жертвой. Надо было во что бы то ни стало найти противника, иначе что же за переворот, без борьбы?

Во втором вводном докладе, А. Г. Иванова-Смоленского, критическая сторона была сильно сгущена. Докладчик нашел сонм врагов, с которыми, по указаниям, данным свыше, надо было расправиться. Одним из них оказался П. К. Анохин. Как только не честил его А. Г. Иванов-Смоленский! Извращение павловского учения, стремление заменить его главные принципы метафизическим представлением о «функциональной системе» или «интеграции» и т. д. «Анохин окончательно сходит с павловского пути», — заявил Иванов-Смоленский при настороженном внимании аудитории. Попало и Бериташвили и Купалову, хотя и более мягко.

Потом последовали прения, в которых участвовал и я. Все выступления полностью печатались в «Правде». В целом они составили громадный том в 700 страниц. Через неделю сессия закончилась приветствием товарищу Сталину. В нем, между прочим, было сказано:«Как корифей науки, Вы, дорогой товарищ Сталин, создаете труды, равных которым не знает история науки. Ваша работа „Относительно марксизма в языкознании“ — образец подлинного научного творчества, великий пример того, как нужно развивать и двигать науку вперед. Вы, товарищ Сталин, мощным светом своего гения озаряете путь к коммунизму. Мы горды и бесконечно счастливы, что Вы, дорогой Иосиф Виссарионович, стоите во главе мирового прогресса, во главе передовой науки». И т. д. и т. п. — в таком же стиле рабского низкопоклонства и неприличной лживой лести.

Практическим «вкладом» в медицину пресловутой сессии была терапия медикаментозным сном. Правда, ею и раньше занимались, главным образом в психиатрии. Но теперь, в 1950-1952 годы, она сделалась панацеей от всех болезней. Министр Смирнов, постоянно вмешивавшийся в нашу науку (да он и был выбран действительным членом академии), в одном из своих двухчасовых докладов объявил: раз мы признали павловское учение единой основой медицины, мы должны логически прийти к необходимости создания и единого принципа лечения. Из учения Павлова следует, что сон, как ограничительное торможение, устраняет нарушения высшей нервной деятельности. А так как эти последние являются общей причиной любых патологических процессов (мы же монисты, есть одна ведущая причина), то, следовательно, терапия сном и должна являться общим, универсальным методом лечения болезней.

Лечение сном пошло в ход во многих клинических и больничных учреждениях.Открыли особые палаты для «сонной терапии». Были созваны конференции о результатах нового павловского метода лечения, в том числе Всесоюзная терапевтическая конференция в Ленинграде в 1952 году, сессия Отделения клинической медицины АМН в Рязани и многие другие. В больницах стремились ввести «охранительный» режим — тишину, «шепотную речь», сестры и врачи обули тапочки, чтобы не стучать ногами. Это была, безусловно, очень полезная сама по себе мера — ведь в наших больницах обычно шумно (к сожалению, как только к «развитию павловского учения в медицине» охладели, персонал стал опять кричать и шуметь). Был объявлен особый «павловский» подход к больному: в анамнезе следовало обращать внимание на нервные травмы, психоэмоциональное напряжение и т. п., терапевты вновь стали смотреть рефлексы, даже заглядывать в учебники неврологии; в обращении врачей, сестер и нянь с больными требовалось «чуткое и внимательное отношение» (как будто до «павловской» сессии и вообще когда бы то ни было оно не требовалось; но польза и в этом отношении, конечно, была несомненной).

Стали стремиться к «типологической» характеристике нервной системы пациентов — как путем выяснения «черт личности» методом опроса, так и по оценке поведения пациента, его мимики, речи, движений. В специальных учреждениях, в том числе и в Институте терапии, разрабатывались методы объективной характеристики «типа нервной системы» больных при помощи плетизмографически исследуемых сосудистых рефлексов, электроэнцефалографии, речедвигательной методики по Иванову-Смоленскому. Стали уточнять, как действуют лекарства, особенно седативные и снотворные средства, в зависимости от особенностей высшей нервной деятельности

Нельзя отрицать, что эти непривычные способы работы расширили клиническое представление врачейи послужили лучшему знакомству с личностью пациентов, их индивидуальными особенностями. Однако вскоре наступило разочарование. Терапия сном редко помогала. Анализ «высшей нервной деятельности у постели больного» практически ник чему не приводил — во всяком случае, не раскрывал сущности болезни. На одной же тишине далеко не уедешь. Между тем президиум АМН, особенно его член Иванов-Смоленский, и министерство призывали к «дальнейшему внедрению павловского учения в клинику». Врачи быстро почувствовали полный разрыв между внедряемой доктриной и подлинной медициной.

А время шло быстро, в медицине за рубежом произошли крупнейшие события: открывались все новые и новые более совершенные антибиотики, новые витамины и гормоны (в том числе кортизон), гипотензивные препараты, предлагались смелые хирургические операции на сердце и т. д. Идея о внедрении павловского учения, аннексировавшая советскую научную медицину, привела к серьезной потере темпов в других важнейших областях, к значительному отставанию от медицинской науки за рубежом.

***
...Тяжелые тучи сгущались над интеллигенцией. Как и до войны, все чаще и чаще стали ползти слухи о вредительстве, измене Родине, а особенно об американских и английских шпионах. Потом пошли аресты. Раз опять стали прибегать к арестам (первые годы после войны наступила кратковременная передышка, или так казалось), следовательно, должны были быть причины. Так, арестовали видного биохимика Збарского (и его сына), профессора I МОЛМИ. Он был одним из тех, кто бальзамировал тело Ленина. Одни говорили, что это за то, что он допустил гниение вождя народов (чего не было). Другие — что он просто английский шпион. Но почему, собственно, ему быть шпионом? Чудная квартира в доме правительства, академическая зарплата, дача, машина. «Разве вы не знаете, что он выдал ряд секретных открытий оборонного значения?» Были люди, которые даже верили в то, что Збарский был просто-напросто спекулянт, скупал золото и валюту и вывозил за границу. Как легко плебею забыть о том, что это был крупнейший, преданный родине ученый, которым надо было гордиться и которого надо было беречь!

Осенью 1952года разразилась тяжелая для врачей катастрофа. В короткий срок был арестован ряд крупных профессоров, в том числе В. Н. Виноградов. Еще за две недели до того он выступал по поводу своего семидесятилетия и благодарил отца родного Сталина. Одновременно был арестован П. И. Егоров — начальник Главсанупра Кремля, ряд других терапевтов, отоларингологов, невропатологов, в том числе Б. С. Преображенский, А. М. Гринштейн с женой Н. А. Поповой (я только что с нею летал в Баку лечить Багирова, местного султана, то есть секретаря ЦК Азербайджана, направо и налево расправлявшегося с неугодными, гноившего в тюрьмах местную интеллигенцию именем Сталина, как его друг, соратник и наместник).

Мой товарищ еще по университету, Мирон Семенович Вовси, талантливый клиницист, генерал, лечивший маршалов, бывший главный терапевт Красной Армии во время Великой Отечественной войны, тактичный, осторожный и преданный Родине человек, действительный член АМН, редактор журнала «Клиническая медицина», был также арестован. Еще накануне, после окончания бюро отделения Клинической медицины в академии, он мне сообщил слухи об аресте врачей, отведя в сторону; вид у Вовси был, естественно, расстроенный — да и я был охвачен тревогой ожидания каких-то грозных событий, нависших над нами. Далее последовали многочисленные аресты врачей в Москве и в других городах, особенно среди евреев.

Затем последовало сногсшибательное официальное сообщение, охватившее всех ужасом. В нем от имени правительства сообщалось, что органами государственной безопасности раскрыта террористическая группа врачей-вредителей. Эта группа ставила своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активных деятелей Советского Союза. Следствием-де было установлено, что жертвами врачей-убийц пали товарищи Жданов и Щербаков. Преступники признались, что они, воспользовавшись болезнью товарища Жданова, неправильно диагностировали его заболевание и, скрыв имевшийся у него инфаркт миокарда, назначили противопоказанный режим и тем самым умертвили Жданова.

Чудовищный характер «дела врачей», «убийц в белых халатах», естественно, всех взбудоражил. Арестованных, конечно, ждала смертная казнь. От родственников их отшатывались, как от зараженных чумой. Во всех медицинских учреждениях принимались резолюции, клеймившие вечным позором вредителей, осквернивших священное знамя науки, медицины. На заседании президиума мы понуро повторяли официальную версию (один только старик Георгий Нестерович Сперанский сказал, что ему трудно поверить во вредительство Виноградова). Я на заседании Московского терапевтического общества, как оставшийся председателем, должен был также повторить газетное сообщение (хотя в душе ни минуты ему не верил и считал себя поэтому просто трусом, если не подлецом; но ведь в ту минуту сказать, что все это ложь, казалось, значило погибнуть). Я, правда, старался только повторить газетные строки и не высказывать моего личного к ним отношения.

Можно, впрочем, себе представить, что в обстановке террора в кабинетах НКВД наши уважаемые профессора могли сделать все, что от них требовалось. Ведь даже и арестованные, как об этом они мне сами рассказывали, опровергали возведенные на них обвинения только первые дни; правда, их били по физиономии и по различным частям тела и ругали как последних негодяев — нервы и не выдерживали. Были и стояния часами перед следователем или сидения все ночи напролет под допросом без сна. В. Н. Виноградов мне говорил, что он подписал обвинительный акт уже после первых допросов, чтобы больше не мучили, — и его оставили в покое, даже книги стали приносить в камеру. Упорство проявил В. Х. Василенко. Арестовали его в поезде в Москву из Китая, где он был на консультации ряда руководящих работников, в том числе Мао Цзэдуна. В Пекине проводили с почетом, а привезли на Лубянку. Василенко стоически выдерживал мучения и так и не подписал свой фантастический обвинительный акт, поэтому он был доведен до последней степени истощения.

Невольно задумываешься над вопросом, кому и зачем нужна была фабрикация именно этого дела? Ведь невыгодно перед всем миром представить положение в стране социализма так, как будто мы вернулись ко времени Борджиа, что видные ученые-врачи на тридцать пятом году революции решили отравить, как крыс, передовых деятелей государства? Вместе с тем было вредным посеять в обществе панику, недоверие к врачам (действительно, положение врачей вообще в эти мрачные месяцы было крайне тяжелым, в каждом из нас видели потенциального убийцу, а в Кремлевской больнице отношение к врачам сопровождалось еще презрением и угрозами). Оговорки, что основная масса врачей, конечно, честно работает и предана государству, действовали несколько успокоительно, но поскольку у больных не могло быть диагностического критерия, каков его врач — честный человек или убийца (ведь и те профессора рядились в личину), моральное положение наше стало скверным. Правда, больные в большинстве своем инстинктивно не слишком поверили правительству и партии. Так, ни в клинике, ни в институте лично мне не приходилось испытывать в это время проявлений недоверия; но мои сотрудники-евреи от этого сильно страдали.

Кстати, дело врачей резко раздуло в нашей стране антисемитизм. Говорили, что «дело врачей» было создано работниками НКВД (по способу, уже испытанному в период ежовщины) для того, чтобы запугать Сталина, держать его в таком состоянии, чтобы он ценил органы безопасности. История должна выяснить, однако, не было ли обратной картины: может быть, сам Сталин подсказал пустить в ход этот мнимый заговор, как это он делал раньше при инсценировке других сходных процессов.

...Сильный склероз мозговых артерий, который мы видели на вскрытии И. В. Сталина, может возбудить вопрос, насколько это заболевание, — несомненно, развившееся на протяжении ряда последних лет, — сказывалось на состоянии Сталина, на его характере, на его поступках.

Параллельно происходит обострение черт личности:сердитый человек становится злым, несколько подозрительный становится подозрительным болезненно, начинает испытывать идеи преследования — это полностью соответствует поведению Сталина в последние годы жизни. Мне кажется, при оценке известных исторических личностей необходимо не только чисто литературное или психологическое их описание, но анализ с медицинской точки зрения; ведь все они так или иначе болеют, по крайней мере, под конец их жизни, и именно с болезнью может в какой-то степени быть связано их поведение. Управлял государством, в сущности, больной человек. Он таил свою болезнь, избегал медицины, боялся ее разоблачений.

Склероз сосудов мозгаразвивался медленно, на протяжении многих лет. У Сталина были найдены очаги размягчения мозга очень давнего происхождения. Как известно, при этом заболевании умственное восприятие может совершенно не страдать или страдать мало. Поэтому такие старики могут сохранять многие проявления умственной деятельности на должной высоте — другие же стороны психической сферы (особенно эмоциональные реакции) могут сильно меняться.